Творчество великого английского драматурга У. Шекспи­ра к началу 1830-х годов было хорошо известно в России. Уже в XVIII веке были сделаны первые переводы его трагедий, со многими произведениями знакомились на языке оригинала. «Читайте Шекспира», — призывал Пушкин, работая над тра­гедией «Борис Годунов». Юный Лермонтов, прекрасно вла­девший английским языком, увлекался не только творчеством модного тогда поэта-романтика Байрона, но, как будто услы­шав призыв Пушкина, действительно старался учиться и у Шекспира. Особенно это чувствуется в драматических произ­ведениях поэта — ранних драмах «Странный человек», «Люди и страсти», в более зрелом «Маскараде». О том, насколько ва­жен для юного поэта был «Гамлет» Шекспира, свидетельству­ет его высказывание из письма 1831 года тете Марии Акимов­не Шан-Гирей: «Если он велик, — пишет Лермонтов о Шекспире, — то это в "Гамлете", если он истинно Шекспир, этот гений необъемлемый, проникающий в сердце человека, в законы судьбы... то это в "Гамлете". Как отмечает исследова­тель творчества Лермонтова Т.А. Иванова, «образ Гамлета, человека волевого, но переживающего мучительную борьбу с самим собой из-за несоответствия действительности его идеа­лам жизни (так позднее понимал Гамлета Белинский), Гамлета с его "могучим разумом" и "юношеским обликом", был бли­зок Лермонтову. Гамлетовскими проблемами полно его юно­шеское творчество».

Действительно, гамлетовский вопрос «быть или не быть» стал особенно актуален для лермонтовского поколения 30-х годов XIX века. Не удивительно, что в главном произведении Лермонтова о своем времени и поколении — романе «Герой нашего времени» — так отчетливо звучат шекспировские мо­тивы, особенно связанные с трагедией «Г'амлет». Исследо­вателями творчества Лермонтова давно уже было замечено, что в образе Печорина наблюдается сходство с героем траге­дии Шекспира, который ко времени создания романа стал восприниматься в русской и европейской литературе как «вечный образ». В докладе рассмотрим, какие черты Печори­на роднят его с Гамлетом и в чем выразилось влияние шек­спировских мотивов в романе.

Создавая «героя времени», Лермонтов видел в нем фигуру яркую и неординарную, выделяющуюся на общем фоне людей той эпохи, способную на подлинную свободу мысли и дела. Трагедия его состоит в том, что он вынужден жить в общест­ве, где явственно ощущается шекспировская ситуация: «век вывихнул сустав», «распалась связь времен». Что надлежит делать человеку в такой ситуации? Перед Печориным встает гамлетовский вопрос. «Что благородней духом — покоряться / Пращам и стрелам яростной судьбы / Иль, ополчась на море смут, / Сразить их противоборством?» Со всей своей энергией он стремится решить его, но ответа не находит. А потому, не­смотря на все отличия Печорина от Гамлета, эти образы все же можно признать родственными. Можно назвать Печорина одной из многочисленных национальных вариаций этого «веч­ного образа» — «русским Гамлетом».

Их роднит прежде всего такое качество, как раздвоен­ность личности. Уже первые упоминания о Печорине фикси­руют странность и двойственность впечатления, которое он производит. «Славный был малый, смею вас уверить; только немножко странен». Это скажет Максим Максимыч, готовый объяснить странность и скуку французской модой. И сам Пе­чорин признается в бесконечных противоречиях: «Во мне ... воображение беспокойное, сердце ненасытное» и «жизнь моя становится пустее день ото дня». Он ни на минуту не свободен от вопроса: «Зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, вер­но, она существовала, и, верно, было мне назначенье высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные; но я не угадал этого назначенья, я увлекся приманками страстей пус­тых и неблагодарных». «Порвавшаяся связь времен» как бы проникает вовнутрь «героя времени» и приводит к характер­ной для него, как и для Гамлета, раздвоенности: «Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его».

Такова одна из основных черт героя этого типа — вне за­висимости от того, живет ли он в средневековой Дании или в 30-х годах XIX века в России. Этот герой вполне ясно осозна­ет свою раздвоенность, пытается осмыслить то, что происхо­дит с ним, но попытка все глубже проникнуть в самого себя приводит к болезненной рефлексии. Это состояние мучитель­но и приводит к тому, что в человеке погибают лучшие его чувства, а стремление к действию наталкивается на неверие в его результаты. Как писал в то время В.Г. Белинский, рас­сматривая образ Печорина, «в нем неумолчно раздаются внут­ренние вопросы, тревожат его, мучат, и он в рефлексии ищет им разрешения: подсматривает каждое движение своего серд­ца, рассматривает каждую мысль свою. Он сделал из себя са­мый любопытный предмет своих наблюдений и, стараясь быть как можно искреннее в своей исповеди, не только откровенно признается в своих истинных недостатках, но еще и выдумы­вает небывалые или ложно истолковывает самые естествен­ные свои движения».

Состояние рефлексии ужасно, оно заставляет человека ду­мать даже «...в такое время, / когда не думает никто». Это ли не Гамлетовская ситуация? Достаточно вспомнить его отно­шения с Офелией. Особенно ярко сходство и различие любов­ных линий в трагедии и в романе просматривается, если срав­нить «Гамлета» и повесть «Княжна Мери». В обоих случаях любовная линия строится по одной схеме: Гамлет отказывает­ся от Офелии, Печорин — от княжны Мери. Но смысл в обоих случаях не в том, чтобы рассмотреть историю любви, а в са­мой возможности в любовной интриге выделить общечелове­ческие и философские проблемы бытия.

В этом отношении показательна еще одна параллель сю­жетных линий: оба героя вступают в поединок, который для каждого из них оборачивается заговором. Дуэль Гамлета и брата Офелии Лаэрта у Шекспира и Печорина с Грушницким у Лермонтова мотивирована по-разному. Лаэрт, узнав о траге­дии, произошедшей в его семье (убийство отца и безумие, а потом смерть Офелии) из-за Гамлета, как уверяет его король, вызывает принца датского на поединок, во время которого со­бирается вероломно убить Гамлета отравленным клинком. Грушиицкий, оскорбленный поведением Печорина и уязвлен­ный тем, что Мери предпочитает его, отвергая притязания са­мого Грушницкого, соглашается выступить в неблаговидной роли на дуэли, где будет заряжен только один его пистолет. Это тоже заговор с целью убийства, а не честный поединок.

Но далее кажется, что сходство ситуаций исчезает: Печо­рин заранее знает о заговоре, но не пытается его предотвра­тить, как советует ему Вернер. Наоборот, он усугубляет опас­ность, требуя, чтобы дуэль проходила на краю пропасти. В «Гамлете» этот ход также используется: у Лаэрта не только заточенный клинок рапиры, в отличие от рапиры Гамлета, но он еще и отравлен. Во время поединка он случайно меняется с Гамлетом рапирами, а после того как королева пьет отравлен­ное вино, предназначавшееся для Гамлета, понимает, что за­говор может быть раскрыт. Пытаясь избежать бесчестья, он хочет убить Гамлета, но оказывается сам поражен своим ору­жием и лишь после этого перед лицом неизбежной смерти признается в заговоре. Грушницкий тоже до конца ведет свою подлую игру и также признается лишь тогда, когда понимает, что заговор раскрыт.

Оба соперника наших героев — Лаэрт и Грушницкий — это люди посредственные, против яркой неординарной лично­сти выступает «человек толпы», который до поры может быть вполне «добрым малым». Но в обоих случаях пошлость ис­следована как почва зла по мере того, как она становится ак­тивной. В русской литературе до Лермонтова эту проблему зла никто в такой плоскости не рассматривал: заурядность может стать настоящим злом под влиянием конформизма, подчинения среде. Во всей своей сложности эта проблема рас­кроется только в XX веке. Но уже в системе лермонтовского романа этот мотив крайне важен: он выводит противостояние Печорина и мира на уровень общефилософских проблем, на котором герой может быть сопоставим с лермонтовским Де­моном, усомнившимся в благости существующего миропо­рядка и потому готовым разрушить до основания этот непра­ведный мир.

С другой стороны, как и для Гамлета, поединок для Печо­рина — это еще одна возможность реализовать свой спор с судьбой: быть или не быть? Дуэль для него — лишь один из аргументов в его постоянном споре с окружающими его людьми, с самим собой и своей судьбой. В духе своего време­ни, подвергающего пересмотру коренные вопросы человече­ского существования, Печорин пытается решить вопрос, пре­допределено ли высшей волей назначение человека или человек сам определяет законы жизни и следует им. Он ощу­щает в себе, в своем времени освобождение от слепой веры предков, принимает и отстаивает открывшуюся свободу воли человека, однако знает при этом, что его поколению нечего принести на смену «слепой вере» предыдущих эпох.

Проблема судьбы в романе является важнейшей, оконча­тельное ее решение будет представлено только в заключи­тельной части — философской повести «Фаталист». Но во­прос о судьбе так или иначе ставится и в других частях. В сцене дуэли Печорин тоже решает испытать свою судьбу: «Что если его счастье перетянет? Если моя звезда, наконец, мне изменит? — думает он накануне дуэли. — И не мудрено: она так долго служила верно моим прихотям; на небесах не более постоянства, чем на земле». Как и затем в «Фаталисте», Печорин предлагает довериться фортуне: они с Грушницким бросают жребий, кому стрелять первым. И счастье улыбну­лось противнику.

Но спор Печорина продолжается. У него есть еще время, чтобы все изменить — достаточно сказать, что он знает о за­говоре. Именно этого ждет от него его секундант доктор Вернер.

Однако Печорин хочет испытать Грушницкого, в котором борются противоречивые чувства: стыд убить безоружного человека и раскаяние, боязнь признаться в подлости и одно­временно страх перед смертью. Очень интересное замечание по поводу этой сцены делает А.И. Журавлева: «В романе Лермонтова происходит своего рода совмещение двух знаме­нитых сцен "Гамлета" — поединка и сцены с актерами, по­лучившей название "Мышеловка"'. Действительно, опреде­ленное сходство присутствует. Если Гамлет в сцене «Мышеловки» проверяет меру зла и подлости в Клавдии — убийце его отца, ставшем в результате преступления новым мужем королевы Гертруды и королем Дании, то Печорин в сцене дуэли аналогичным образом хочет проверить Грушниц­кого. Разница лишь в том, что самому Печорину при этом уг­рожает смертельная опасность. Но ему хватает мужества, что­бы, несмотря на это, хладнокровно наблюдать за своим соперником, как за подопытным кроликом. Ведь Печорин соз­нательно поставил «эксперимент», чтобы проверить человече­скую натуру: чего в ней больше — подлости, злобы и страха или раскаяния и добрых порывов. «С минуту мне казалось.

что он бросится к ногам моим», — думает Печорин о Грушницком, которому предстоит стрелять. В какой-то момент ка­жется, что совесть и добрые начала могут возобладать в нем: «Не могу, — сказал он глухим голосом». Но окрик драгунско­го капитана — «трус!» — возвращает все на свои места: Грушницкий привык позировать и не может изменить своей привычке: он стреляет и чуть не убивает Печорина, поскольку ранит его в колено.